Большой, маленький - Страница 29

Где они остановятся отдохнуть? Возможно у быстрого ручья, который бежит около обожженного солнцем пастбища, омывая объединенные пучки травы и молодые ивовые деревца, которые рощицами росли по обе его стороны. Она выбросила козырную карту и подумала: время завтракать.

Они растянулись на берегу в негустой тени, отбрасываемой молодыми ивами и стали смотреть в воды ручья.

— Посмотри, — сказала она, оперевшись подбородком о согнутые локти, — ты видишь комнаты в подводных домах, площадки для прогулок или что-нибудь в этом роде? Балы, банкеты, гостей?

Вместе с ней он пристально посмотрел на причудливые переплетения травы, корней деревьев и насосы ила или песка, куда не проникали лучи солнца.

— Сейчас ничего нет, — продолжала она, — но ночью, при свете луны… Я имею в виду, не ночью ли они выходят на праздник? Посмотри.

Это вполне возможно было представить. Он нахмурился, сдвинув брови. Сделав над собой усилие, он попытался притвориться.

Она засмеялась и вскочила на ноги. Алис снова надела рюкзак и при этом ее грудь упруго выдвинулась вперед.

— Пойдем вверх по ручью, — сказала она, — я знаю хорошее место. К полудню они подошли к небольшой долине, по которой протекала река, откуда и брал начало журчащий ручей. Они подошли к лесу и Смоки поинтересовался, не от этого ли леса, расположенного по берегу реки, пошло название Эджвуд.

— Я не знаю, — ответила Алис, — никогда не задумывалась об этом.

— Вот, — сказала она наконец, вся мокрая от пота и задыхающаяся от долгого подъема. — Вот то место, о котором я говорила.

Оно чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене леса. Гребень холма, на котором они стояли, уходил вниз, в пещеру и Смоки подумал, что он никогда не был в таком пустом и таинственном лесу, как этот. Непонятно почему, на опушке кое-где росли кусты шиповника и молодые осинки. Заросли кустарника уходили вглубь, в затаенную темноту леса, где временами поскрипывали большие деревья.

Она села, с облегчением протянула уставшие ноги. Тень была довольно густой и по мере того, как день заметно шел на убыль, сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается только благоговейными звуками церковного пения.

— Ты когда-нибудь думал о том, что деревья такие же живые, как и мы, только все жизненные процессы у них протекают намного медленнее? — спросила Алис. Может быть, для них лето — все равно, что для нас день. У них, наверное есть длинные-длинные мысли и разговоры, которые так неторопливы, что мы не можем услышать их.

Она отложила в сторону дорожный посох и одну за другой снимала с плеч лямки рюкзака, ее юбка была местами испачкана. Она поджала свои большие колени, блестевшие от пота и свободно положила на них руки. Загорелые кисти рук тоже были влажными.

— О чем ты думаешь? — она начала дергать крепкие ремешки своих кроссовок. Он ничего не ответил, а только вбирал в себя все, что его окружало, слишком восторженный для того, чтобы разговаривать. Это было все равно, что наблюдать за разоблачением валькирии после битвы. Когда она наклонилась, распутывая завязки, он подошел помочь ей.

Тем временем мать ударила в желтый гонг прямо над головой Клауд, возвращая ее к грубой и не совсем понятной действительности. Клауд видела, каким будет путешествие ее молодых племянников в предстоящие дни и сказала: «Счастливые дети!»

— Ты здесь совсем ослепнешь, — сказала мать, — иди, папочка налил тебе шерри.

— У них все будет хорошо, — сказала Клауд вместо ответа, собирая карты и с трудом поднимаясь с кресла.

— Но ведь они сказали, сто остановятся у леса, не так ли?

— Конечно, — ответила Клауд, — конечно.

— Послушай, как трещат цикады, — сказала мать, — не переставая.

Она взяла Клауд под руку и они вошли в дом. Весь вечер они играли в крибидж, по очереди вставляя колышки из слоновой кости в специальную полированную доску для карточной игры; играя, они прислушивались к жужжанию, постукиванию и шуму огромных глупых майских жуков, которые залетали иногда на веранду.

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

Посреди ночи Оберон проснулся в своем летнем домике и решил, что ему нужно встать и навести окончательно порядок в своих фотографиях.

Ему не требовалось много времени на сон; он уже перевалил за тот возраст, когда встать ночью казалось чем-то неподходящим или безнравственным. Он долго лежал, прислушиваясь к биению своего сердца и ощущая при этом растущее беспокойство, а потом нашел свои очки и сел на кровати. Была глубокая ночь; часы показывали три, но все— таки все шесть прямоугольных окон были не совсем темными, а едва голубыми. Мошкара и комары, похоже, уснули, скоро проснутся птицы. Но пока все было тихо и спокойно. Маленьким насосом он подкачал давление в лампу, при этом из его груди вырывался хрип. Это была хорошая лампа, она и была похожа на лампу с гофрированным бумажным абажуром и фаянсовыми фигурками конькобежцев у основания, хотя не помешало бы заменить абажур. Он включил лампу и повернул вниз, ее легкое шипение действовало успокаивающе.

Нельзя сказать, что фотографии были в беспорядке. Он проводил много времени, перекладывая их. Но он всегда чувствовал, что они находились в каком-то собственном порядке, не связанном ни с хронологией, ни с размером карточек. Они казались ему какой-то самостоятельной структурой, взятой с объемной картинки или с нескольких объемных картиной, с большими промежутками между ними; а если их заполнить, то получатся сценки: самые разные рассказы — длинные и порой мучительные.