Большой, маленький - Страница 52

В это самое время рядом с ним блеснул яркий черный глаз. Это было так неожиданно, что он вскочил, громко запищав. Рядом с ним сидела Черная Ворона.

— Послушай, мышонок, — радостно сказала она, — прежде, чем ты решишь, как тебе защититься от холода, я хочу сказать тебе, что есть еще кое-что, о чем ты не знаешь, но тебе следует это знать.

— Что же это? — спросил луговой мышонок.

— Это секрет Братца Северного Ветра.

— Его секрет? А что за секрет? Ты его знаешь? Ты расскажешь его мне?

— Это кое-что приятное, что есть у зимы, — ответила ворона, — но Братец Северный Ветер хочет, чтобы ни одно живое существо не знало об этом. Но мне это известно. И я не скажу тебе ничего.

Черная ворона хранила секреты почти так же, как она охраняла блестящие кусочки металла и стекляшки, которые она находила повсюду.

— Кое-что приятное о зиме? Что бы это могло быть? Наверное, не холод, не снег, не лед и не реки, выходящие из берегов. И не сон, который похож на смерть и не спасение бегством от голодных врагов. Это не могут быть короткие дни и длинные ночи и бледное, невыразительное солнце.

— Что же это могло быть?

Той ночью, когда луговой мышонок лежал в своей норке под кучкой высохшей травы, тесно прижавшись к жене и детям, чтобы было теплее, сам Братец Северный Ветер прилетел, чтобы погулять по зеленому лугу. Каким же он был сильным и резким! Как раскачивался и сотрясался крошечный домик лугового мышонка! Какие мрачные серые облака пролетали по небу, то закрывая, то открывая испуганную луну.

— Братец Северный Ветер! — закричал мышонок изо всех сил. — Мне холодно и я боюсь. Не скажешь ли ты мне что-нибудь хорошее о зиме?

— Это мой секрет! — ответил Северный Ветер суровым ледяным голосом. Чтобы убедить мышонка в своей силе, он начал дуть на высокий клен и дул до тех пор, пока все зеленые листья не превратились в оранжевые и красные, а потом разметал их в разные стороны. Покончив с листьями, ветер умчался прочь, пролетев по зеленому лугу и оставив мышонка потирать своими лапками замерзший носик и размышлять, что же это за секрет.

— А вы знаете секрет Братца Северного Ветра?

— Конечно, знаете.

— О, — Смоки пришел в себя, — извини, Терри, я не хотел заставлять тебя читать так долго. Спасибо большое.

Он с трудом сдержал зевок, а дети с интересом наблюдали за ним.

— А теперь все достаньте ручки, тетради и чернила пожалуйста. Продолжаем урок, и не ворчите. Хорошенького понемножку.

ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В то утро, кроме чтения было еще и чистописание, которое занимало больше времени, как только Смоки стал учить детей итальянской каллиграфии, как писал он сам. Особенность этой каллиграфии в том, что если буквы написаны правильно, то они изумительно красивы, но если хоть немного ошибаешься, то почерк выглядит уродливым.

— Соединяй буквы, — сказал он Петти Флауэрс, которая, хотя слышала эти слова в течение уже целого года, думала, что он говорит: «Посмотри на себя». Для нее это звучало, как оскорбление, на которое она не могла ответить и не могла избежать его. Однажды, разозлившись, она так резко перечеркнула пером страницу тетради, что разрезала лист, как ножом.

Чтение проходило по книгам из библиотеки Дринквотера и было захватывающим занятием. Это были «Секрет Братца Северного Ветра» и другие сказки доктора, которые Смоки считал поучительными и полезными для старших и для младших ребят. Иногда они так надоедали ему своим запинающимся чтением, что он читал им сам. Ему это очень нравилось, как нравилось объяснять детям трудные места или идею автора. Многие дети думали, что эти отступления были частью текста, и когда они подрастали и самостоятельно читали те книги, что были прочитаны им Смоки, то они казались им бессодержательными и поверхностными, как если бы в них отсутствовали целые страницы текста.

Днем была математика, которая зачастую становилась продолжением каллиграфии, так как Смоки уделял столько же внимания красивому написанию цифр, сколько и правильности самого решения. Среди его учеников были один или два, которые красиво писали цифры и Смоки с удивлением думал, что это, наверное, из-за того, что они более успешно усвоили действия с дробями и всякую другую чепуху; он позволил этим детям помогать ему учить других. В соответствии со старым принципом, что музыка и математика — сестры, он иногда в полдень, совершенно бесполезный для усвоения знаний, играл им на своей скрипке. Ее диковатое и не всегда понятное пение, запах горящей печи и завывание ветра за окном Билли Буш позже вспоминал как уроки математики.

Как у учителя у него было одно несомненное достоинство: по— настоящему он не понимал детей, ему не доставляло удовольствия их детство, его ставила в тупик и приводила в смущение их энергия. Он обращался с ними, как с подростками, потому что он не умел по— другому, а если они вели себя не так, как следует подросткам, он не обращал на это внимания и продолжал, как ни в чем не бывало. Что его действительно заботило, так это обучение. Вот о чем стоило говорить. Школьные уроки были продолжением игры — даже самым умным детям трудно было заставить его поиграть во что-нибудь еще — и поэтому только когда они все, наконец, прекращали его слушать /а это случалось в основном в ясные солнечные дни или когда с неба завораживающе падали снежинки, или когда шел монотонный дождь/, только тогда он отпускал их с урока, не в состоянии думать еще и о том, чтобы забавлять их дальше.

После этого он и сам отправлялся домой через главные ворота Эджвуда, раздумывая над тем, оправилась ли Софи от своей дремоты.